Сбор этого материала навеян просмотром фильма "Адмирал", а так как я тетенька въедливая, то захотелось узнать лучше о судьбе этих людей. Правда оказалась хуже, чем фильм.

"И каждый год Седьмого февраля
Одна, с упорной памятью моей,
Твою опять встречаю годовщину.
А тех, кто знал тебя, – давно уж нет,
А те, кто живы, – все давно забыли.
И этот, для меня тягчайший день, –
Для них такой же точно, как и все:
Оторванный листок календаря."

"Оттого, что когда-то ты
Сердце к сердцу ко мне приник.
И сейчас, у последней черты,
Слышишь, бьет горячий родник!
Только тронь – зазвенит струна,
И о чём я ни стану петь,
Но тебе вся жизнь отдана,
И с тобой я встречаю смерть.


***
Ты ласковым стал мне сниться,
Веселым - как в лучшие дни.
Любви золотые страницы
Листают легкие сны...
Конца ли это виденья?
Или ты зовешь? – не пойму…
Спасибо, что ты хоть тенью
Приходишь ко мне в тюрьму


***
Никогда не рыдал ты так,
Как сегодня приснилось мне.
Мои руки в твоих руках
И в слезах твоих,как в огне.
Мы одни…и враги кругом…
Говорю я: «Не надо,брось,
Твои слезы жгутся огнем»
(А сердце на части рвалось)
«Нет,-сказал ты,-плакать позволь
Этот раз мне-я не слепец:
Мы пройдем сквозь такую боль,
Прежде чем наступит конец»
Точно в грудь ты меня толкнул.
Всё исчезло-не спится мне.
Начинается утренний гул,
За решеткой синеет в окне…"






Даже невразумительные времена и переломные эпохи не отменяют личную жизнь, они только безжалостно крушат и перемалывают её в своих бездушных жерновах. Именно это произошло с героями сегодняшнего рассказа.

Он - адмирал Александр Васильевич Колчак (1873 - 1920), кое-какие подробности жизни которого, по большому счёту, стали широко известны в родных пенатах лишь в прошлом году, после выхода на экраны фильма "Адмирал", несмотря на то, что истинные масштабы этой легендарной личности за пределами его родной страны известны были всегда. Нельзя особо доверять увиденному на экране, где много фактических нестыковок и прямого искажения фактов, не говоря уж о том, что киношный Колчак в изображении Хабенского, с его обликом рефлексирующего интеллигента, не имеет ничего общего с реальным образом волевого и брутального адмирала, представленного на сохранившихся снимках. Ничего, конечно, не имею против самого Константина, думаю, ещё хуже бы смотрелся в этой роли Евгений Миронов, безусловно лучший на сегодня наш актёр.
Не случись этих трёх злосчастных российских революций, Колчак остался бы в памяти потомков светилом гидрологии и великим полярным исследователем масштаба Нансена, Амундсена и Скотта. В июне 1900 г. - сентябре 1902 г. он вместе с Э.В.Толлем на судне "Заря" предпринял тяжелейшую экспедицию по Северному морскому пути от Петербурга до Чукотки с задачей картографирования
берегов материка и полярных островов, включая и мифическую землю Санникова. Дважды судно затирало во льдах, что фатально приводило к мучительным одиннадцатимесячным зимовкам. Когда на разрушенном судне закончился уголь, пришлось вернуться на материк. Узнав, что отряд Толля, в отчаянии покинувший судно ещё раньше, пропал, Колчак год спустя на свой страх и риск собирает новую экспедицию, берёт оставшийся на "Заре" вельбот и, где с помощью собак, где волоча его вручную, проходит предполагаемым маршрутом барона Толля, находит место его последней стоянки и гибели, спасает все бесценные научные материалы отряда. Едва началась русско-японская война, он, будучи патриотом и человеком долга, несмотря на сопротивление Академии наук, из Якутска отправляется на театр военных действий в Порт-Артур, где сначала служит на военных кораблях, а после гибели флота командует береговой батареей. После тяжёлого ранения обостряются последствия полярных лишений - в Петербург он возвращается инвалидом с хронической пневмонией. Не трудно догадаться, что он и не думал об отставке, снова вернувшись к полярным исследованиям, а с началом первой мировой войны - опять на действующем флоте.

Она - Анна Васильевна Тимирёва (1893 - 1975), дочь знаменитого Василия Ильича Сафонова (1852 - 1918), пианиста, дирижёра и музыкального педагога, возглавившего по просьбе П.И.Чайковского и С.И.Танеева в 1889 году Московскую консерваторию. Став директором, именно он, добившись субсидии от царя и заручившись поддержкой купцов-меценатов, немедленно начал строительство её нового здания, сохранившегося и поныне. Все его десять детей получили прекрасное образование и стали потом известными музыкантами-исполнителями, концертирущими по стране, известными журналистами, живописцами, чьи картины хранятся в московских музеях. Сама Анна Васильевна прекрасно рисовала, играла на фортепьяно, свободно говорила на немецком и французском языках. О её литературных способностях вы сможете судить сами, ибо дальше все основные события жизни этой необыкновенной женщины будут представлены в её изложении. Я просто не способен сделать это лучше, чем она сама.

"Остаётся так мало времени: мне 74 года. Если я не буду писать сейчас - вероятно, не напишу никогда. Это не имеет отношения к истории - это просто рассказ о том, как я встретилась счеловеком, которого я знала в течение пяти лет, с судьбой которого я связала свою судьбу навсегда.
Восемнадцати лет я вышла замуж за своего троюродного брата С.Н.Тимирёва (Сергея Николаевича, 1875 - 1946, - авт.). Ещё ребёнком я видела его, когда проездом в Порт-Артур - шла война с Японией - он был у нас в Москве. Был он много старше меня, красив, герой Порт-Артура. Мне казалось, что люблю, - что мы знаем в восемнадцать лет! В начале войны с Германией у меня родился сын (Владимир, 1914 - 1942, - авт.), а муж получил назначение в штаб Командующего флотом адмирала Эссена. Мы жили в Петрограде, ему пришлось ехать в Гельсингфорс (ныне - Хельсинки, авт.). Когда я провожала его на вокзале, мимо нас стремительно прошёл невысокий, широкоплечий офицер. Муж сказал мне: "Ты знаешь, кто это? Это Колчак-Полярный. Он недавно
вернулся из северной экспедиции. У меня осталось только впечатление стремительной походки, энергичного шага".

"Не заметить Александра Васильевича было нельзя - где бы он ни был, он всегда был центром. Он прекрасно рассказывал, и, о чём бы ни говорил - даже о прочитанной книге, - оставалось впечатление, что всё это им пережито. Как-то так вышло, что весь вечер мы провели рядом. Долгое время спустя я спросила его, что он обо мне подумал тогда, и он ответил: "Я подумал о Вас то же самое, что думаю сейчас.
Он входил - и всё кругом делалось как праздник; как он любил это слово! А встречались мы не часто - он лично принимал участие в операциях на море, потом, когда командовал минной дивизией, тем более. Он писал мне потом:"Когда я подходил к Гельсингфорсу и знал, что увижу Вас, - он казался мне лучшим городом в мире".

"Тогда же в Гельсингфорс перебралась и семья Александра Васильевича - жена (с 1904 г., урожд. Омирова Софья Фёдоровна, 1876 - 1956, авт.) и пятилетний сын Славушка (Ростислав, 1910 - 1965, авт.). Они остановились пока в гостинице, и так как Александр Васильевич бывал у нас в доме, то он вместе с женой сделал нам визит. И мы с мужем должны были ответить им тем же".

"Мне было тогда 23 года; я была замужем пять лет, у меня был двухлетний сын. Я видела А.В. редко, всегда на людях, я была дружна с его женой. Мне никогда не приходило в голову, что наши отношения могут измениться. И он уезжал надолго; было очень вероятно, что никогда мы больше не встретимся. Но весь последний год он был мне радостью, праздником. Я думаю, если бы меня разбудить ночью и спросить, чего я хочу, - я сразу бы ответила: видеть его. Я сказала ему, что люблю его. И он ответил: "Я не говорил, что люблю Вас". - "Нет, это я говорю: я всегда хочу Вас видеть, всегда о Вас думаю, для меня такая радость видеть Вас, вот и выходит, что я люблю Вас". И он сказал: "Я Вас больше чем люблю". И мы продолжали ходить рука об руку, то возвращаясь в залу Морского собрания, где были люди, то опять по каштановым аллеям Континенталя.
Нам и горько было, что мы расстаёмся, и мы были счастливы, что сейчас вместе, - и ничего больше было не нужно. Но время было другое, и отношения между людьми другие - всё это может показаться странным и даже невероятным, но так оно и было, из песни слова не выкинешь.
Потом он уехал..."

Поехал он командовать Черноморским флотом, начавшим разваливаться после отречения царя под влиянием большевистских пропагандистов, а после октябрьского переворота, когда начались расстрелы морских офицеров, едва успел посадить семью на пароход до Франции. Сам же, глубоко оскорблённый похабным брестским миром, когда победа Антанты над Германией была уже только делом времени, посчитал себя обязанным продолжать сражаться на стороне союзников. Для этого он сначала подался по военным делам в Америку, а потом - в Харбин, где была большая российская колония работников КВЖД, не признававшая советскую власть.
В это время уже мало что зависело от наших героев. Те самые равнодушные жернова начали свою разрушительную работу, перемалывая всё больше и больше российских людских ресурсов.

"Мы ехали во Владивосток - мой муж, Тимирёв, вышел в отставку из флота и был командирован советской властью туда для ликвидации военного имущества флота. Брестский мир был заключён, война как бы была окончена.
В Петрограде - голод - 50 граммов хлеба по карточкам. А в вагоне-ресторане - на столе тарелка с верхом хлеба. Мы его немедленно съели; поставили другую - и её тоже".

От попутчицы Жени, с которой успела сдружиться за долгую дорогу, и её окружения, направляющихся в Харбин, Анна Васильевна случайно узнаёт, что там же находится и Колчак.

"Не знаю уж, вероятно, я очень переменилась в лице, потому что Женя посмотрела на меня и спросила: "Вы приедете ко мне в Харбин?" Я, ни минуты не задумываясь, сказала: "Приеду".
Страшная вещь - слово. Пока оно не сказано, всё может быть так или иначе, но с той минуты я знала, что иначе быть не может".

"Александр Васильевич встречал меня, и мы не узнали друг друга: я была в трауре, так как недавно умер мой отец, а он был в защитного цвета форме. Такими мы никогда друг друга не видали. Чтобы встретиться, мы с двух сторон объехали весь земной шар, и мы нашли друг друга".

Возвратившись во Владивосток, ей пришлось пройти через тяжёлое объяснение с мужем, а следующая встреча влюблённых случилась лишь месяц спустя в Японии, где А.В. был в это время по делам. Это и был их момент истины, настоящий медовый месяц, случивший в это суровое время, единственное светлое пятно на всю оставшуюся жизнь.

"Александр Васильевич встретил меня на вокзале в Токио, увёз в "Империал-отель". Он очень волновался, жил он в другом отеле. Ушёл - до утра.
Александр Васильевич приехал ко мне на другой день. "У меня к Вам просьба". - "?" - "Поедемте со мной в русскую церковь".
Церковь почти пуста, служба на японском языке, но напевы русские, привычные с детства, и мы стоим рядом молча. Не знаю, что он думал, но я припомнила великопостную молитву "Всем сердцем". Наверное, это лучшие слова для людей, связывающих свои жизни.
Когда мы возвращались, я сказала ему: "Я знаю, что за всё надо платить - и за то, что мы вместе, - но пусть это будет бедность, болезнь, что угодно, только не утрата той полной нашей душевной близости, я на всё согласна".
Что ж, платить пришлось страшной ценой, но никогда я не жалела о том, за что пришла эта расплата.
Александр Васильевич увёз меня в Никко, в горы. Это старый город храмов, куда идут толпы паломников со всей Японии, все в белом, с циновками-постелями за плечами. Тут я поняла, что значит - возьми одр свой и ходи: одр - это простая циновка. Везде бамбуковые водопроводы на весу, всюду шелест струящейся воды. Александр Васильевич смеялся: "Мы удалились под сень струй".
Мы остановились в японской части гостиницы, в смежных комнатах. В отеле были и русские, но мы с ними не общались, этот месяц единственный. И кругом горы, покрытые лесом, гигантские криптомерии, уходящие в небо, горные речки, водопады, храмы красного лака, аллея ста Будд на берегу реки. И мы вдвоём. Да, этот человек умел быть счастливым.
В самые последние дни его, когда мы гуляли в тюремном дворе, он посмотрел на меня, и на миг у него весёлые глаза, и он сказал: "А что? Неплохо мы с Вами жили в Японии". И после паузы: "Есть о чём вспомнить". Боже мой..."

"И вот, может быть, самое страшное моё воспоминание: мы в тюремном дворе вдвоём на прогулке - нам давали каждый день это свидание, - и он говорит: "Я думаю, за что я плачу такой страшной ценой? Я знал борьбу, но не знал счастья победы. Я плачу за Вас - я ничего не сделал, чтобы заслужить это счастье. Ничто не даётся даром".

Нет смысла освещать здесь все военные аспекты: как А.В.Колчак не смог отказаться от предложения возглавить белое движение, как победы сменились поражениями, и всю эту историю ползучего предательства - сначала чехословацкого корпуса, а потом и союзников, фактически сдавших его большевикам, не преминувшим расстрелять его над прорубью и сделавшим всё, чтобы стереть саму память о великом соотечественнике. Вряд ли стоит здесь и снова напоминать, как Анна Васильевна самоарестовалась, чтобы быть рядом со своим возлюбленным по пути на эшафот.
Многие сравнивают её с жёнами-декабристками. Помилуйте, как можно сравнивать несравнимое? Те только поменяли место жительства, чтобы жить рядом со своими мужьями, а она сама пошла на то, чтобы быть с ним до самого конца, разделив его участь. То, что её не расстреляли тоже, -чистая случайность. Просто на тюремщиков Колчака, даже на них, видавших всё, этот шаг произвёл такое сильное впечатление, что отношение к ней было уважительным и великодушным: даже уводя на казнь адмирала, старались сделать это скрытно от неё.
Высшие власти в Москве не были столь щепетильны. Сорок лет её гоняли по тюрьмам, лагерям и ссылкам, добавляя всё новые сроки.

"Я была арестована в поезде адмирала Колчака и вместе с ним. Мне было тогда 26 лет, я любила его и была с ним близка и не могла оставить его в последние дни его жизни. Вот в сущности всё. Я никогда не была политической фигурой, и ко мне лично никаких обвинений не предъявлялось".

Так писала она в своих заявлениях о реабилитации, но лишь только в 1960 году они были, наконец, услышаны. То, что ей удалось дожить до этого, само по себе - чудо. И у этого чуда есть автор - Екатерина Павловна Пешкова, постоянно вызволявшая её из мест не столь отдалённых, и речь о которой ещё впереди.
Сама Анна Васильевна смогла, наконец, взяться за перо и доверить бумаге и нам, благодарным читателям, свои воспоминания, не боясь, что в очередной раз придут с обыском и отберут всё написанное.
Пронзительно искренний, удивительный документ той суровой эпохи!

Можно только гадать, как сложилась бы дальнейшая судьба А.В.Тимирёвой, не явись год спустя после ареста в её скорбную тюремную обитель ангел-хранитель в образе Екатерины Павловны Пешковой.
В далёкий Иркутск её привели служебные дела. После того, как вторжение Красной армии в Польшу под руководством Сталина и Тухачевского летом 1920 года закончилось её полным поражением, был заключён спешный мирный договор, и встал вопрос обмена военнопленными. Поляки, никогда не доверявшие России, любые её шаги воспринимали с подозрением, поэтому и настояли, чтобы делегатом Польского Красного Креста по опеке лиц польской национальности в советской России была аккредитована в Москве не кто иная, как первая жена Горького, известная всему миру защитница прав политзаключённых, прославившаяся своей честностью и несгибаемой принципиальностью ещё с царских времён. Этот пост она занимала до 1937 года, когда Сталин совсем уже слетел с тормозов, а до того даже ЧК и НКВД вынуждены были считаться с ней, облечённой дипломатическим статусом. Вот и разъезжала она по сибирским городам и весям, опрашивая народ и отыскивая затерявшихся там поляков, желающих репатриироваться в свою Польску, пока та ешче не сгинела. Но Пешкова не была бы Пешковой, если бы не воспользовалась возможностью попутно обследовать и тюрьмы, где томились в неволе и её собственные соотечественники. Так она вышла и на А.В.Тимирёву. Но лучше, опять-таки, чаще предоставлять слово ей самой.

"Резко стукнуло окошко, и я увидела даму, в шляпе и вуалетке, среднего возраста, чуть подкрашенные губы, решительное лицо. Она внимательно посмотрела на нас - мы сидели вдвоём - и спросила, не нуждаемся ли мы в хлебе. Нет, в хлебе мы не нуждались. И всё, окно снова захлопнулось. Разве я могла представить себе, кем будет в моей судьбе эта незнакомая дама. Что долгие годы, в самые тяжёлые дни она придёт на помощь - и столько раз выручит из беды. И что не будет дпя меня более дорогого человека. А она потом говорила моей сестре, что запомнила меня в одиночке, в тюремном полосатом платье, за каким-то шитьём.
Время было суровое. Незадолго до её посещения приезжала комиссия по пересмотру дел политических заключённых. Гражданская война кончилась. И вдруг начались расстрелы - по 40, 80, 120 человек за раз. По субботам и понедельникам мы не спали. Смотрели, прижавшись к решёткам, как пачками выводят людей - "в подвал".

"Вернувшись из Сибири, Екатерина Павловна при свидании с Дзержинским рассказала ему и обо мне. Он ей сказал: "Да, кажется, мы много лишнего делаем". В результате меня вызвали в Москву".

В 1922 году, по освобождении, она жила в Москве сначала с братом Ильёй. В том же году взяла к себе сына, оставленного в 1918-ом в Кисловодске, на своей малой родине, и вышла замуж за инженера-гидростроителя Всеволода Константиновича Книпера (1988 - 1942), поменяв свою одиозную фамилию. Но и это не спасло от нового ареста через три года.
Несмотря на то, что Пешкова каждый раз вызволяла её из лагерей, добиваясь пересмотра дела, очень скоро её возвращали туда снова. А после 1937 года Екатерина Павловна и вовсе лишилась всяких рычагов влияния. Массовый исход из лагерей в 1956 году застал её в Рыбинске, где она нашла себя в качестве художника, декоратора и костюмера в лагерном самодеятельном театре.

Излишне говорить, что вся её жизнь, к которой она постоянно мысленно возвращалась, осталось там, в морозной Сибири 1920-го года. А тут ещё, в 1970 году она неожиданно узнаёт, что сохранился севастопольский архив А.В.Колчака 1917 - 1918-ых годов, большую часть которого составляют не отправленные письма к ней, по сути - дневник, в котором он каждый день разговаривал с ней:
"Вы, милая, обожаемая Анна Васильевна, так далеки от меня, что иногда представляетесь каким-то сном. В такую тревожную ночь в совершенно чужом и совершенно ненужном городе я сижу перед Вашим портретом и пишу Вам эти строки. Даже звёзды, на которые я смотрю, думая о Вас, - Южный Крест, Скорпион, Центавр, Арго - всё чужое. Я буду, пока существую, думать о моей звезде - о Вас, Анна Васильевна" (20.03.1918, Сингапур).
Писатель А.И.Алдан-Семёнов, внемля её просьбе, присылает эти обращения к ней из прошлого.

"И вот больше чем через 50 лет я держу их в руках. Они на машинке, обезличенные, читанные и перечитанные чужими, - единственная документация его отношения ко мне. Единственное, что сохранилось из всех его писем, которые он мне писал с тех пор, как уехал в Севастополь, - а А.В. в эти два года писал мне часто. Даже в этом виде я слышу в них знакомые мне интонации. Это очень трудно - столько лет, столько горя, все войны и бури прошли надо мной, и вдруг опять почувствовать себя молодой, так безоглядно любимой и любящей. На всё готовой. Будто на всю мою теперешнюю жизнь я смотрю в бинокль с обратной стороны и вижу свою печальную старость. Какая была жизнь, какие чувства. Что из того, что полвека прошло, никогда я не смогу примириться с тем, что произошло потом.
О, Господи, и это пережить,
и сердце на клочки не разорвалось...
(Ф.И.Тютчев, "Весь день она лежала в забытьи", 1864, авт.)
И ему, и мне трудно было - и чёрной тучей стояло это ужасное время, иначе он его не называл. Но это была настоящая жизнь, ничем не заменимая, ничем не заменённая. Разве я не понимаю, что даже если бы мы вырвались из Сибири, он не пережил бы всего этого: не такой это был человек, чтобы писать мемуары где-то в эмиграции в то время, как люди, шедшие за ним, гибли за это и  поэтому.

Последняя записка, полученная мною от него в тюрьме, когда армия Каппеля, тоже погибшего в походе, подступала к Иркутску: "Конечно, меня убьют, но если бы это не случилось - только бы нам не расставаться. И я слышала, как его уводят, и видела в волчок его серую папаху среди чёрных людей, которые его уводили. И всё. И луна в окне, и чёрная решётка на полу от луны в эту февральскую лютую ночь. И мёртвый сон, сваливший меня в этот час, когда он прощался с жизнью, когда душа его скорбела смертельно. Вот так, наверное, спали в Гефсиманском саду ученики. А наутро - тюремщики, прятавшие глаза, когда переводили меня в общую камеру. Я отозвала коменданта и спросила: "Скажите, он расстрелян?" - И он не посмел сказать мне "нет": "Его увезли, даю Вам честное слово".
Не знаю, зачем он это сделал, зачем не сразу было узнать мне правду. Я была ко всему готова, это только лишняя жестокость, комендант ничего не понимал.

(Пять лет, всего лишь пять лет они были вместе и пройдя всю жизнь, в 74 года, более чем через полвека женщина пишет:

"Полвека не могу принять -
Ничем нельзя помочь -
И всё уходишь ты опять
В ту роковую ночь.
Но если я ещё жива
Наперекор судьбе,
То только как любовь твоя
И память о тебе.
30 января 1970 г."   Какой силы была эта любовь? Какое это было чувство? И человеческое ли оно было или это было Божье наказание, а может быть Высшая благодать. которую способен подарить Всевышний женщине?  Это я уже от себя добавляю)

Ровно через пять лет, 31 января 1975 года, на 82-ом году жизни Анны Васильевны не стало.

Усадьба Тимиревых в Бочево.

Надгробие  И.И.Тимирева в д. Колбеки

Ваганьковское кладбище, "Любовь, нашедшая вечный покой"

( частично использованы материалы Г.Андреева, фото взяты в инете) Эмилия.